.jpg)
Настоятель саратовского храма в честь Сошествия Святого Духа протоиерей Сергий Догадин в следующем году отметит тридцатилетие своего священнического служения. И все эти годы связаны с одним храмом — Духосошественским, где батюшка начинал служить еще диаконом. Тридцать лет на одном месте — редкость не только по нынешним, но даже по дореволюционным меркам. О том, что значит для священника такое постоянство, как через пение можно открыть для себя веру и как, не сомневаясь, принять важное в жизни решение,— в нашем разговоре.
Я родился в 1964 году в Сызрани, тогда это была Куйбышевская, а сейчас Самарская область. Родители мои были крещеными, венчанными, Бога не отрицали, но в храм не ходили. В церковь меня и младшего брата водила бабушка по отцу. Это был старинный, середины XIX века, кафедральный собор в честь Казанской иконы Божией Матери. Там служил диаконом наш дальний родственник — отец Григорий Захарьев. Он был таким благообразным старцем: худенький, строгий и добрый одновременно, похож чем-то на покойного архимандрита Кирилла (Павлова). Вообще замечал, что люди старой закалки чем-то схожи между собой, возможно, потому что пришлось столько всего пережить. В нашей области, кстати, не было таких гонений на Церковь, как на саратовской земле, Казанский собор никогда не закрывался. Когда я уже взрослым вновь пришел в храм, то сразу вспомнил свое детство. Запах ладана, вкус просфоры, напевы богослужения, позолоченный иконостас — все оказалось таким знакомым.
С отцом Григорием мы, дети, общались мало, но виделись часто, и он нас всегда чем-то угощал. Знаю, что мои отец и дядя иногда по ночам ходили в храм, помогали что-то отремонтировать, покрасить.
О Боге, о вере нам никто не рассказывал, думаю, из-за малолетства. Мы знали только, что на Пасху нужно яйца красить, а еще что бабушка перед этим праздником долго постится, и меня всегда удивляло, что она не ест того, что едим мы. Дома всегда были иконы, бабушка перед ними молилась, кропила нас святой водой.
Когда мне было тринадцать, отец погиб в автокатастрофе. Года не прошло, умерла и бабушка. Школьником я уже почти не ходил в храм, а после смерти бабушки это и вовсе забылось.
Еще когда я учился в третьем классе, к нам в школу пришли преподаватели из музыкального училища. Устроили прослушивание, я спел какую-то детскую песенку, и меня пригласили в училище, на базе которого можно было окончить курс музыкальной школы. Я учился играть на фортепиано и саксофоне, пел в хоре мальчиков.
Как и у многих, у меня был переломный момент, когда я хотел бросить занятия музыкой. Это произошло в подростковом возрасте, когда начинаешь познавать самого себя, искать свое место в этом мире. Но педагоги пришли к нам домой, поговорили со мной, и я продолжил учебу.
Уже студентом музыкального училища я вновь оказался в храме. В ночь на Пасху мы с однокурсниками ходили смотреть на крестный ход, иногда удавалось даже поучаствовать, если незаметно пройдешь милицейские кордоны. Молодежь тогда за это преследовали, могли и арестовать. Я не могу объяснить, для чего мы это делали, просто хотелось посмотреть на крестоходцев — в облачениях, с хоругвями, послушать, как на возгласы духовенства «Христос воскресе!» люди дружно отвечали «Воистину воскресе!».
Я такое и до сегодняшнего дня наблюдаю: люди придут на Пасху, дождутся крестного хода, постоят немного на утрене и уходят, а остаются только те, кто будет уже до конца службы. Смотрю и вижу себя в то время — привлекала внешняя часть, а понимание смысла пришло уже позже.
После окончания училища я хотел стать военным дирижером. Поехал поступать в Московскую консерваторию, но там был большой конкурс, много иностранцев, которых брали без вступительных испытаний, и после второго экзамена я вернулся домой. Стал работать по специальности: преподавал пение в школе, руководил ансамблем в Доме культуры. Потом служил в армии, в пограничных войсках. Там тоже был свой оркестр — собрали из тех, кто владел музыкальными инструментами.
В 1987 году я поступил в Саратовскую консерваторию. Она высоко котировалась среди высших музыкальных учебных заведений страны, здесь была сильная школа, серьезные профессора — педагоги Московской консерватории, которые были эвакуированы во время войны, и их ученики. Я поступил на дирижерско-хоровое отделение, в класс Людмилы Алексеевны Лицовой. Студенческое время было веселым, мне нравилось учиться, участвовать в разных конкурсах.
На втором курсе я и еще несколько наших студентов пошли в Троицкий собор, мы просили взять нас певчими. Еще за несколько лет до этого студентов отчисляли, если узнавали, что они поют в храме. Но во время моей учебы уже начались послабления: шла перестройка, отмечалось 1000‑летие Крещения Руси.
Мы познакомились с настоятелем собора протоиереем Всеволодом Васильцевым (через несколько лет он был пострижен в монашество и назначен епископом Кировоградским) и регентом Еленой Неськиной. Нас прослушали и сказали, что, если есть желание, можно приходить. Мы стали петь на воскресных и праздничных службах, ходили на спевки, учили ноты и, конечно, разбирали церковнославянские тексты, чтобы петь со смыслом. Много студентов стало подрабатывать таким образом, тем более что в городе уже начали постепенно открывать новые храмы.
Духовная музыка меня сразу поразила, это был неизведанный пласт музыкальной культуры. В консерватории знакомился с некоторыми произведениями, но, например, та же «Херувимская» перекладывалась композиторами на светский лад. И только после перестройки стало возможным «откопать» это сокровище — настоящую духовную музыку, и исполнять ее на концертах. Студентам даже стали разрешать писать дипломные работы на эту тему — моя, например, называлась «Великий пост в церковных песнопениях».
Церковная музыка будто живет внутри тебя. Запомнится какой-то музыкальный фрагмент, и ты ходишь и постоянно напеваешь его, как будто Иисусову молитву читаешь. Музыка сильно влияет на духовный мир человека: иногда что-то словами не получается объяснить, а услышав какое-нибудь произведение, ты можешь почувствовать, что такое покаяние, например. Не зря в русской традиции хоровое пение занимает большую часть и Литургии, и всенощного бдения.
Мои первые осознанные шаги к вере были через пение. При этом в храме я слушал, что священники говорили в проповедях, и начинал постепенно понимать, для чего в мир пришел Христос, что Он для нас сделал и как мы распинаем Его своими грехами. Оказалось, что это особая жизнь — мир церковный. В Троицком соборе была хорошая традиция: певчим дарили Библию, Закон Божий, Часослов. Я все это читал, стал причащаться, выполнять молитвенное правило. Когда начал петь еще и в левом хоре, мне захотелось научиться читать Шестопсалмие. Правда, почему-то думалось, что надо читать как можно быстрее, а батюшки за это, наоборот, ругали.
Я общался со многими священниками собора: отцами Георгием Лысенко, Николаем Агафоновым, Владимиром Лариным, Евгением Зубовичем. Особенно вспоминаются проповеди отца Георгия: он говорил красноречиво, внушительно, но при этом доступно, проницательно. Многие верующие плакали, слушая его.
В 1991 году, после Пасхи, мы разговорились с отцом Евгением Зубовичем, и оказалось, что он служил по молодости в Сызрани, в Казанском соборе, и хорошо помнит моего родственника — отца Григория. Он удивился, что у меня в родне было духовенство, и тут же спросил: «Сережа, а ты не хочешь стать священником?». А я об этом и не думал никогда. Да, мне нравится богослужение, я люблю петь, но самому совершать таинства — кто я такой? Мне еще и учиться целый год. Я думал, что окончу консерваторию и вернусь или домой, или с женой в ее родной Волгоград, буду преподавать музыку или работать в Доме культуры. Но мне был предложен целый мир, который я прежде видел только со стороны. «Все уладится, не переживай», — подбодрил меня отец Евгений.
Уже в середине июля того же года в Троицком соборе Владыка Пимен рукоположил меня во диакона. В консерватории я поначалу никому об этом не сказал. Когда признался Людмиле Алексеевне, что я уже диакон, она промолчала, но приняла мой выбор и дала возможность доучиться. А 29 сентября, как раз на ее именины, в день памяти святой мученицы Людмилы Чешской, я стал священником. Как сейчас помню: я тогда уже служил в Духосошественском храме, приехал отец Евгений и вдруг говорит, что у меня хиротония скоро. «Какая хиротония, вы что?». Я был поражен, конечно, и не осознавал, наверное, в полной мере, что происходит, просто доверился Богу и людям. Мне было страшно, но наставники поддержали. И слава Богу, что я не отказался — никогда об этом выборе не жалел и доныне благодарен всем тем людям, которые помогли встать на этот путь.
После священнической хиротонии я думал: ну все, теперь точно отчислят. Но меня оставили. Совмещать служение с учебой было не тяжело: я писал диплом, готовил произведения для выпускного концерта, на службы с вечерних репетиций меня спокойно отпускали. По пению в хоре я не скучал, да и как можно скучать, если ты продолжаешь участвовать в этом, только с другой стороны. Хор поет, а я совершаю Литургию, и все это одно целое. Людмила Алексеевна мне потом как-то сказала, что я сделал правильный выбор. Знаю и других студентов, которые, также придя в церковный хор, не только обретали через пение веру, но и впоследствии принимали сан.
У моей семьи тоже были страхи: они не представляли, что за жизнь меня ждет, что такое служение священника. Потом я постепенно стал разъяснять им все, что сам познавал в жизни Церкви. Супруга Маргарита перед моей диаконской хиротонией приняла крещение, мы повенчались. А когда окончили консерваторию, а учились мы на одном курсе, но на разных отделениях, отец Николай Земцов предложил нам старенький домик прямо возле Духосошественского. «Вот, — говорит, — отремонтируй и живи». Я этому очень обрадовался, ведь своего жилья у нас в городе не было.
В 1992 году я поступил на заочное отделение в семинарию, начал изучать всё, что связано с церковной жизнью, уже предметно, профессионально. Когда определили дочку в детский сад, супруга стала петь на клиросе. А в 1996 году отец Георгий Лысенко, он стал тогда настоятелем Духосошественского храма, предложил ей возглавить левый хор, и с тех пор она там.
Духовский — это вся моя жизнь. Сколько уже лет здесь служу, но сам еще нуждаюсь в советах — спрашиваю и Владыку, и старших священников. «Я знаю, что ничего не знаю» — это очень верное изречение, и его не нужно стесняться. В 2000 году я стал настоятелем, это не только ответственность, а в первую очередь, исполнение послушания. То, что тебе предписано уставом, нужно не просто выполнить, а постараться сделать это хорошо.
Самое радостное в священническом служении — когда удается донести до людей веру в Бога. Когда ты поговоришь с человеком, объяснишь ему что-то, поможешь разобраться в житейской ситуации, и он тебя благодарит сразу или потом, и его вопросы разрешаются. После слов благодарности всегда чувствуешь, что, значит, удалось истину донести. Наверное, так в любом служении человека.
Газета «Православная вера» № 15 (659), август 2020 г.
Настоятель саратовского храма в честь Сошествия Святого Духа протоиерей Сергий Догадин в следующем году отметит тридцатилетие своего священнического служения. И все эти годы связаны с одним храмом — Духосошественским, где батюшка начинал служить еще диаконом. Тридцать лет на одном месте — редкость не только по нынешним, но даже по дореволюционным меркам. О том, что значит для священника такое постоянство, как через пение можно открыть для себя веру и как, не сомневаясь, принять важное в жизни решение,— в нашем разговоре.
Я родился в 1964 году в Сызрани, тогда это была Куйбышевская, а сейчас Самарская область. Родители мои были крещеными, венчанными, Бога не отрицали, но в храм не ходили. В церковь меня и младшего брата водила бабушка по отцу. Это был старинный, середины XIX века, кафедральный собор в честь Казанской иконы Божией Матери. Там служил диаконом наш дальний родственник — отец Григорий Захарьев. Он был таким благообразным старцем: худенький, строгий и добрый одновременно, похож чем-то на покойного архимандрита Кирилла (Павлова). Вообще замечал, что люди старой закалки чем-то схожи между собой, возможно, потому что пришлось столько всего пережить. В нашей области, кстати, не было таких гонений на Церковь, как на саратовской земле, Казанский собор никогда не закрывался. Когда я уже взрослым вновь пришел в храм, то сразу вспомнил свое детство. Запах ладана, вкус просфоры, напевы богослужения, позолоченный иконостас — все оказалось таким знакомым.
С отцом Григорием мы, дети, общались мало, но виделись часто, и он нас всегда чем-то угощал. Знаю, что мои отец и дядя иногда по ночам ходили в храм, помогали что-то отремонтировать, покрасить.
О Боге, о вере нам никто не рассказывал, думаю, из-за малолетства. Мы знали только, что на Пасху нужно яйца красить, а еще что бабушка перед этим праздником долго постится, и меня всегда удивляло, что она не ест того, что едим мы. Дома всегда были иконы, бабушка перед ними молилась, кропила нас святой водой.
Когда мне было тринадцать, отец погиб в автокатастрофе. Года не прошло, умерла и бабушка. Школьником я уже почти не ходил в храм, а после смерти бабушки это и вовсе забылось.
Еще когда я учился в третьем классе, к нам в школу пришли преподаватели из музыкального училища. Устроили прослушивание, я спел какую-то детскую песенку, и меня пригласили в училище, на базе которого можно было окончить курс музыкальной школы. Я учился играть на фортепиано и саксофоне, пел в хоре мальчиков.
Как и у многих, у меня был переломный момент, когда я хотел бросить занятия музыкой. Это произошло в подростковом возрасте, когда начинаешь познавать самого себя, искать свое место в этом мире. Но педагоги пришли к нам домой, поговорили со мной, и я продолжил учебу.
Уже студентом музыкального училища я вновь оказался в храме. В ночь на Пасху мы с однокурсниками ходили смотреть на крестный ход, иногда удавалось даже поучаствовать, если незаметно пройдешь милицейские кордоны. Молодежь тогда за это преследовали, могли и арестовать. Я не могу объяснить, для чего мы это делали, просто хотелось посмотреть на крестоходцев — в облачениях, с хоругвями, послушать, как на возгласы духовенства «Христос воскресе!» люди дружно отвечали «Воистину воскресе!».
Я такое и до сегодняшнего дня наблюдаю: люди придут на Пасху, дождутся крестного хода, постоят немного на утрене и уходят, а остаются только те, кто будет уже до конца службы. Смотрю и вижу себя в то время — привлекала внешняя часть, а понимание смысла пришло уже позже.
После окончания училища я хотел стать военным дирижером. Поехал поступать в Московскую консерваторию, но там был большой конкурс, много иностранцев, которых брали без вступительных испытаний, и после второго экзамена я вернулся домой. Стал работать по специальности: преподавал пение в школе, руководил ансамблем в Доме культуры. Потом служил в армии, в пограничных войсках. Там тоже был свой оркестр — собрали из тех, кто владел музыкальными инструментами.
В 1987 году я поступил в Саратовскую консерваторию. Она высоко котировалась среди высших музыкальных учебных заведений страны, здесь была сильная школа, серьезные профессора — педагоги Московской консерватории, которые были эвакуированы во время войны, и их ученики. Я поступил на дирижерско-хоровое отделение, в класс Людмилы Алексеевны Лицовой. Студенческое время было веселым, мне нравилось учиться, участвовать в разных конкурсах.
На втором курсе я и еще несколько наших студентов пошли в Троицкий собор, мы просили взять нас певчими. Еще за несколько лет до этого студентов отчисляли, если узнавали, что они поют в храме. Но во время моей учебы уже начались послабления: шла перестройка, отмечалось 1000‑летие Крещения Руси.
Мы познакомились с настоятелем собора протоиереем Всеволодом Васильцевым (через несколько лет он был пострижен в монашество и назначен епископом Кировоградским) и регентом Еленой Неськиной. Нас прослушали и сказали, что, если есть желание, можно приходить. Мы стали петь на воскресных и праздничных службах, ходили на спевки, учили ноты и, конечно, разбирали церковнославянские тексты, чтобы петь со смыслом. Много студентов стало подрабатывать таким образом, тем более что в городе уже начали постепенно открывать новые храмы.
Духовная музыка меня сразу поразила, это был неизведанный пласт музыкальной культуры. В консерватории знакомился с некоторыми произведениями, но, например, та же «Херувимская» перекладывалась композиторами на светский лад. И только после перестройки стало возможным «откопать» это сокровище — настоящую духовную музыку, и исполнять ее на концертах. Студентам даже стали разрешать писать дипломные работы на эту тему — моя, например, называлась «Великий пост в церковных песнопениях».
Церковная музыка будто живет внутри тебя. Запомнится какой-то музыкальный фрагмент, и ты ходишь и постоянно напеваешь его, как будто Иисусову молитву читаешь. Музыка сильно влияет на духовный мир человека: иногда что-то словами не получается объяснить, а услышав какое-нибудь произведение, ты можешь почувствовать, что такое покаяние, например. Не зря в русской традиции хоровое пение занимает большую часть и Литургии, и всенощного бдения.
Мои первые осознанные шаги к вере были через пение. При этом в храме я слушал, что священники говорили в проповедях, и начинал постепенно понимать, для чего в мир пришел Христос, что Он для нас сделал и как мы распинаем Его своими грехами. Оказалось, что это особая жизнь — мир церковный. В Троицком соборе была хорошая традиция: певчим дарили Библию, Закон Божий, Часослов. Я все это читал, стал причащаться, выполнять молитвенное правило. Когда начал петь еще и в левом хоре, мне захотелось научиться читать Шестопсалмие. Правда, почему-то думалось, что надо читать как можно быстрее, а батюшки за это, наоборот, ругали.
Я общался со многими священниками собора: отцами Георгием Лысенко, Николаем Агафоновым, Владимиром Лариным, Евгением Зубовичем. Особенно вспоминаются проповеди отца Георгия: он говорил красноречиво, внушительно, но при этом доступно, проницательно. Многие верующие плакали, слушая его.
В 1991 году, после Пасхи, мы разговорились с отцом Евгением Зубовичем, и оказалось, что он служил по молодости в Сызрани, в Казанском соборе, и хорошо помнит моего родственника — отца Григория. Он удивился, что у меня в родне было духовенство, и тут же спросил: «Сережа, а ты не хочешь стать священником?». А я об этом и не думал никогда. Да, мне нравится богослужение, я люблю петь, но самому совершать таинства — кто я такой? Мне еще и учиться целый год. Я думал, что окончу консерваторию и вернусь или домой, или с женой в ее родной Волгоград, буду преподавать музыку или работать в Доме культуры. Но мне был предложен целый мир, который я прежде видел только со стороны. «Все уладится, не переживай», — подбодрил меня отец Евгений.
Уже в середине июля того же года в Троицком соборе Владыка Пимен рукоположил меня во диакона. В консерватории я поначалу никому об этом не сказал. Когда признался Людмиле Алексеевне, что я уже диакон, она промолчала, но приняла мой выбор и дала возможность доучиться. А 29 сентября, как раз на ее именины, в день памяти святой мученицы Людмилы Чешской, я стал священником. Как сейчас помню: я тогда уже служил в Духосошественском храме, приехал отец Евгений и вдруг говорит, что у меня хиротония скоро. «Какая хиротония, вы что?». Я был поражен, конечно, и не осознавал, наверное, в полной мере, что происходит, просто доверился Богу и людям. Мне было страшно, но наставники поддержали. И слава Богу, что я не отказался — никогда об этом выборе не жалел и доныне благодарен всем тем людям, которые помогли встать на этот путь.
После священнической хиротонии я думал: ну все, теперь точно отчислят. Но меня оставили. Совмещать служение с учебой было не тяжело: я писал диплом, готовил произведения для выпускного концерта, на службы с вечерних репетиций меня спокойно отпускали. По пению в хоре я не скучал, да и как можно скучать, если ты продолжаешь участвовать в этом, только с другой стороны. Хор поет, а я совершаю Литургию, и все это одно целое. Людмила Алексеевна мне потом как-то сказала, что я сделал правильный выбор. Знаю и других студентов, которые, также придя в церковный хор, не только обретали через пение веру, но и впоследствии принимали сан.
У моей семьи тоже были страхи: они не представляли, что за жизнь меня ждет, что такое служение священника. Потом я постепенно стал разъяснять им все, что сам познавал в жизни Церкви. Супруга Маргарита перед моей диаконской хиротонией приняла крещение, мы повенчались. А когда окончили консерваторию, а учились мы на одном курсе, но на разных отделениях, отец Николай Земцов предложил нам старенький домик прямо возле Духосошественского. «Вот, — говорит, — отремонтируй и живи». Я этому очень обрадовался, ведь своего жилья у нас в городе не было.
В 1992 году я поступил на заочное отделение в семинарию, начал изучать всё, что связано с церковной жизнью, уже предметно, профессионально. Когда определили дочку в детский сад, супруга стала петь на клиросе. А в 1996 году отец Георгий Лысенко, он стал тогда настоятелем Духосошественского храма, предложил ей возглавить левый хор, и с тех пор она там.
Духовский — это вся моя жизнь. Сколько уже лет здесь служу, но сам еще нуждаюсь в советах — спрашиваю и Владыку, и старших священников. «Я знаю, что ничего не знаю» — это очень верное изречение, и его не нужно стесняться. В 2000 году я стал настоятелем, это не только ответственность, а в первую очередь, исполнение послушания. То, что тебе предписано уставом, нужно не просто выполнить, а постараться сделать это хорошо.
Самое радостное в священническом служении — когда удается донести до людей веру в Бога. Когда ты поговоришь с человеком, объяснишь ему что-то, поможешь разобраться в житейской ситуации, и он тебя благодарит сразу или потом, и его вопросы разрешаются. После слов благодарности всегда чувствуешь, что, значит, удалось истину донести. Наверное, так в любом служении человека.
Газета «Православная вера» № 15 (659), август 2020 г.
[Протоиерей Сергий Догадин, Беседовала Яна Степанова]
