«У Бога нет правил» — эти слова встретились мне когда-то в интервью немолодого московского священника, которое нужно было отредактировать. Помню, как остановилась и долго размышляла над ними: нет правил… то есть как это нет? Может быть, «Бог не подчиняется никаким законам»? Чем дальше я вертела в голове эту фразу, тем больше чувствовала, как страшит меня то, что она на самом деле открывает мне. Нет правил, за которыми можно было бы спрятаться от Бога. Нет гарантий, которые можно было бы у Него выторговать. Спустя годы, при подготовке уже этого интервью, мне встретилось другое поразительно точное и дерзновенное, если вдуматься в него, словосочетание: «эксперимент любви». О том, что это за эксперимент, как он связан с христианской свободой, почему люди протестуют против церковных правил и почему, наоборот, осаждают священников бесконечными «можно или нельзя?», мы беседуем с клириком Духосошественского храма Саратова, преподавателем Саратовской православной духовной семинарии протоиереем Сергием Ксенофонтовым.
— Преподобный Иоанн Дамаскин говорит, что нам необходимо исследовать причину, по которой сотворивший нас Бог создал нас свободными. Что это за причина и что дает человеку ее исследование?
— Эта причина — любовь. Бог есть любовь, и все отношения между Богом и человеком построены именно на ней. Многие религии говорят о любви, но ничего подобного тому подвигу любви, которым явилось жертвенное служение Христа, в истории человечества не было.
Господь, создавая человека, даровал ему свободу как часть Своего образа. Мы наблюдаем, как всё мироздание подчиняется инстинктам, законам физики, биологии, носящим безусловный характер, а человек очень многое в своей жизни волен осознанно выбирать, что резко выделяет его среди всех остальных живых существ. Человек свободно выбирает Бога как своего Покровителя, как своего Друга, как своего Учителя, как своего Господа и выражает свою волю в подчинении Ему. И эта свобода есть то, что делает человека способным к принятию Божественной любви.
В некотором смысле можно сказать, что верующий во Христа человек, пользуясь дарованной ему свободой, ставит на себе эксперимент любви: он решает исполнять заповеди, понимая, что в ответ Бог будет глубже входить в его жизнь и менять ее.
— Эксперимент любви? То есть это определенное дерзновение? Ведь, проводя эксперимент, мы не можем знать наверняка, что в итоге получится…
— Несомненно. И Бог от нас этого дерзновения ждет. Отношения любви с Богом предполагают, что мы что-то Ему даем. А что может человек дать Богу, Который всё сотворил, — разве не дерзновенна сама мысль об этом? И тем не менее, как это ни парадоксально, есть то, что человек может дать Творцу вселенной, — свое сердце. Такая вот удивительная вещь: с одной стороны, это то единственное и малое, что в наших силах, а с другой — самое большое, что мы можем сделать. Малое — поскольку наше сердце оплетено страстями и грехами, и по сравнению с океаном любви Божией мы можем дать лишь что-то совершенно мизерное. А большое, даже великое — потому, что дерзновение человека к Богу имеет такую силу, что пробивается сквозь похоти человеческие, как трава сквозь асфальт. В каждом из нас очень глубоко заложена потребность в этом дерзновении — настолько глубоко, что зачаток этого стремления даже в самом грубом язычнике, в самом закоренелом преступнике не бывает уничтожен до конца.
— Возвращаясь непосредственно к свободе… Был ли свободен первый человек — Адам? Или запретом на вкушение плода с древа познания добра и зла его свобода была все-таки ограничена?
— Адам был свободен, и то, какой выбор он сделал, как раз доказывает это. Бог не ограничил его, не воспрепятствовал ему. Заповедь, данная в раю, как и те христианские заповеди, по которым мы живем сейчас, не посягают на свободу человека. Если любите Меня, соблюдите Мои заповеди (Ин. 14, 15) — мы вольны любить и вольны не любить. При этом нелюбовь будет иметь закономерные, объективные последствия в нашем сердце — и это не наказание за то, что мы что-то нарушили, а результат того, что мы сами выбрали.
— Но это значит, что нас все равно вынуждают ограничивать свою свободу законы мироздания?
— Самоограничение вообще не проистекает из свободы или несвободы, оно проистекает из любви. Когда мать ради того, чтобы кормить и качать на руках свое дитя, отказывается от развлечений молодой девушки, это не говорит о ее несвободе. Когда воин принимает все тяготы и казарменный режим военной службы, чтобы защищать свое Отечество и своих близких — разве это несвобода, разве это рабство? Самоограничение — признак того, что человек любит. Сам Бог, будучи абсолютно свободным, ограничивает Себя по любви к человеческому роду: Сын Божий рождается в пещере, пребывает в мире странником, не имеющим, где подклонить главу, претерпевает страдания на Кресте.
— То есть когда человек понимает свою свободу как отсутствие рамок, он не прав?
— Дело в том, что это «отсутствие рамок» обычно означает желание человека поставить всё мироздание и Самого Бога в определенные рамки по отношению к нему. Такой человек не стремится к свободе — он стремится к власти. И в отношениях с Богом — тоже. «Вот здесь я разрешаю Ему действовать — пусть отвечает на мое прошение. А вот тут я Ему действовать не разрешаю — хочу и буду делать то, что делаю, а Он пусть просто смотрит и ничего не смеет возразить».
— А сам человек не чувствует, что в этом есть какое-то противоречие?
— Человек порой делает всё, чтобы это противоречие для себя затушевать. И из этих усилий, этого самообмана рождается фарисейство — состояние, в котором человек хочет угодить Богу, но не собирается при этом изменяться. Очень много сил и внимания уделяется второстепенным вещам, а то, что действительно в нас для Бога является важным, совершенно упускается из виду.
— Но ведь правила, данные в Ветхом Завете, регулировали как раз второстепенные вещи, и не просто второстепенные, а мельчайшие детали повседневной жизни народа израильского. Получается, что и это «для Бога является важным»?
— Вся история Ветхого Завета — это подготовка богоизбранного народа к пришествию в мир Христа Спасителя. Человечество тогда еще не было приведено к пониманию Жертвы Христовой, и ветхозаветные правила давались людям, мироощущение которых было совершенно другим. Почему они были важны? Потому что благодаря им богоизбранный народ сохранялся как таковой. Всё это деление на чистое и нечистое, правила семейной жизни, правила, касающиеся ответственности за те или иные поступки, должны были уберечь людей от заразы язычества, в котором свобода полностью была подменена похотями, и эти человеческие похоти — духовное беззаконие — уже приняли форму общественных законов. Так что не само по себе соблюдение буквы было важным для Бога, а сохранение возможности общения Израиля с Ним. Как заметил когда-то Н. А. Бердяев, земные законы существуют не для того, чтобы сделать жизнь раем, а для того, чтобы не дать обществу окончательно скатиться в ад.
— Я не случайно задала вопрос о ветхозаветном законе, хотя нас интересует прежде всего то, что происходит в современной нам Церкви. Нередко бывает, что человек в наши дни приходит в православный храм, понимает, что в церковной жизни ему придется не просто «славить Бога в свободной форме», как выразилась одна моя знакомая, а соблюдать правила, касающиеся участия в богослужении и таинствах, поста, ежедневной молитвы. И поднимает против этого бунт. Главный мотив этого бунта бывает таков: Церковь еще не выросла до свободы; Христос уже распялся за нас, а она продолжает жить по какому-то адаптированному ветхозаветному законодательству. Что можно на это ответить?
— Во-первых, наверное, человеку, который только пришел в Церковь, было бы опрометчиво рассуждать о том, насколько доросли до свободы те люди, которые уже давно в ней находятся. Для начала ему самому надо разобраться в том, что они в ней нашли, через какой-то, хотя бы минимальный, опыт. А во-вторых, во всех этих упреках современных православных в фарисействе не учитывается один важный момент: фарисейство — это не внешнее явление, а внутренняя язва человеческой души. Это то, что может увидеть в человеке духовник, это то, что видит Господь, но никак не то, о чем может сделать вывод кто-то, зашедший в храм и увидевший, что люди в нем исполняют некие правила. Человек может выглядеть вольнодумцем, а в душе быть фарисеем, потому что, оставаясь наедине с Богом, он лицедействует перед Ним. Так что здесь всё совсем не так просто, и не стоит делать поспешных выводов.
И опять же, если кто-либо говорит, что Церковь не доросла до свободы, нужно уточнить, какую свободу он имеет в виду. Если речь идет о религиозной свободе, как человек может рассуждать о ней, сам будучи нерелигиозным? Если же человек под свободой имеет в виду вседозволенность, то причем тут Церковь? Можно выйти за церковную ограду и там предаваться чему угодно, не иметь вообще никаких правил, дозволять себе любые грехи. Но следование своим страстям никогда не будет называться христианством.
— Давайте к простому примеру обратимся, из повседневной церковной жизни. Скажем, человек, который не так давно исповедуется, перед Причащением обычно сталкивается с вопросом священника: «Вы всё вычитали?». То есть спрашивают его не о том, насколько он глубоко и сознательно помолился, а о том, осилил ли он требуемый объем страниц. Почему это «вычитывание» так глубоко укоренилось в жизни нашей Церкви?
— Думаю, что ставить этот вопрос — о вычитывании — во главу угла есть дело не очень хорошее. Но опять-таки нужно понимать, чем это обусловлено, откуда это идет. Мы многие десятилетия жили вне православной традиции, храмов было очень мало, и люди, которые в них приходили, чтобы причаститься, порой практически ничего не знали о церковной жизни. А то, что человек к Причастию готовился, прочел положенные каноны и молитвы, давало священнику понимание того, что он, по крайней мере, не просто с улицы пришел, толком не понимая, зачем. Особенно это было актуально в начале 90-х годов, когда в храмы хлынул сразу большой поток людей. Сейчас гораздо больше священников, приходов, больше возможностей общинной жизни, и в принципе этот подход должен уходить в прошлое.
И вместе с тем, если нас все-таки спросили об этом, не нужно видеть в этом вопросе позицию беспощадного надзирателя, ищущего повод не допустить нас к Чаше. Правила в Церкви имеют по большей части предостерегающий характер. Если человек не прочел что-то из последования ко Причащению и пошел причастился, ничего особо страшного в этом я не вижу. Но приведу такую житейскую аналогию: перед едой нужно мыть руки. Если мы два-три раза их не помоем, тоже, наверное, ничего страшного не случится. Но если этим в принципе пренебрегать, можно чем-то заразиться.
— Но ведь те молитвенные правила, которые размещены в молитвословах, — это не догма, а только историческая традиция?
— Да, это историческая традиция, но вместе с тем это часть церковного Предания, духовный опыт Церкви.
Мы знаем, что современным молитвенным правилам предшествовали харизматические молитвы, которые являлись, как сказали бы сейчас, импровизацией — это было в апостольские времена, под влиянием особого действия Духа Святого. Но уже в III–IV веках, после прекращения гонений, стали складываться молитвенные последования, куда вошли и некоторые из этих ранних молитв, которые были записаны, и ветхозаветные моления, которые, к слову, всегда имели упорядоченный характер, и молитвы современных подвижников той эпохи.
— Но зачем вообще было выделять какие-то избранные молитвы для общего употребления?
— Прежде всего, мы определенно знаем, что на эти молитвы Бог отвечал. Значит, то духовное настроение святых людей, в котором они эту молитву творили, было верным, и нам нужно постараться напитаться им, чтобы и наша душа возрастала. Эти молитвы являются духовным камертоном. Без такой настройки мы можем соскальзывать в молитве под влияние своих грехов.
— Может ли человек, для которого ежедневная молитва — это уже часть жизни, составить из молитвенного наследия Церкви собственное, индивидуальное молитвенное правило?
— Я бы сказал так: человек может по желанию что-то к общепринятому правилу добавлять, а что-то по немощи опускать, и все же следует в этом советоваться с духовником. Если же христианин совсем в этом вопросе уходит от устава и составляет свое правило, здесь есть, как минимум, две опасности. Первая — перегрузить себя духовно, поскольку в такие поиски человек порой пускается от ревности, которая носит нездоровый характер. Знаю по опыту, как люди составляли себе такие последования, от которых потом изнемогали и впадали в уныние и отчаяние. А изначально им могло казаться, что они подобрали себе нечто адекватное своему духовному состоянию.
А вторая опасность — в том, что мы можем незаметно для самих себя заменить необходимую нам твердую пищу легкой, но не питающей нас так, как нужно. Казалось бы, зачем читать древние молитвы, почему бы не прочесть вместо них молитву Оптинских старцев, молитву иеросхимонаха Парфения Киевского, жившего в XIX веке, и подобные им? Дело в том, что в молитвах Церкви тоже есть, можно так сказать, некая иерархия. В древних молитвах всегда очень концентрированный духовный смысл, глубокое догматическое содержание. В молитвословиях XIX века уже это все «разбавлено» житейским, душевным. Современному человеку откликнуться на них проще, но возникает соблазн подменить духовное возрастание эмоциональными переживаниями. Над своей душевной жаждой и нуждой нужно уметь приподниматься. Я не хочу этим сказать, что только молитвы, написанные преподобным Макарием Великим или, допустим, преподобным Иоанном Дамаскином, могут возвысить человеческий дух к Богу. Но очень важно, чтобы в нашей домашней молитве, которая является естественным продолжением общественного богослужения, всему было отведено подобающее место. На первом и главном месте — богослужение, молитва Церкви, потом — обычные утренние и вечерние молитвы, затем — те молитвы подвижников, которые нам нравятся, далее — наши собственные молитвы, прошения, благодарения. Опять же это не значит, что если я иду по улице и молюсь: «Господи, пошли мне денег, нечем за квартиру заплатить», то эта молитва незначительна для Бога и не важна в моей молитвенной жизни. Просто должна быть иерархичность, должен быть фундамент в нашем молитвенном делании.
— Есть такое расхожее мнение, что в 90-е, в начале церковного возрождения, в Церкви чувствовался дух свободы, который довлел над обрядами, над правилами, а сейчас он чувствуется гораздо меньше. По Вашему ощущению, это действительно так?
— Наверное, те, кто так рассуждает о духе свободы, имеют какую-то возможность духовидчества. Я же вижу здесь просто некую историческую ситуацию.
В 90-е годы духовная жажда была действительно сильна во многих из тех, кто переступал порог Церкви. Рухнула советская система, построенная на лицемерии и лжи, и люди увидели возможность жизни в Церкви — жизни, совершенно новой для них, наполненной высшей правдой. Но с ними происходило не что-то особенное, уникальное и духоподъемное, а все то, что обычно происходит с неофитами. Таких неофитов в Церкви в те годы было большинство, так что тот дух, который тогда чувствовался, — это был неофитский дух.
Но пора неофитства, так или иначе, проходит, и наступает время кропотливой, во многом болезненной работы над собой. Церковь часто называют лечебницей, и здесь можно продолжить эту аналогию. Когда человек только переступает порог Церкви, он болен грехом, он страдает, и благодать для него в этот период играет роль обезболивающего и успокоительного. Но рано или поздно Церковь начнет учить его каяться, молиться, смотреть в свое сердце. И благодать будет действовать уже иначе, побуждая его к исправлению. Однако есть люди, которые хотят, сколько бы они ни пробыли в Церкви, оставаться неофитами. Они решили для себя, что им не нужен хирург — достаточно анестезиолога, который вводил бы всё новые дозы препарата. Именно такие люди со временем начинают ощущать себя в Церкви некомфортно, несвободно. Неудивительно, что уже в середине 90-х годов в нашей стране стали появляться секты наподобие «Богородичников» — их адептами становились в том числе бывшие прихожане православных храмов, которые хотели чего-то «православного» по форме, но которых взросление в церковной жизни не устраивало.
— Но 90‑е при этом были временем ярких проповедников — таких, как священник Александр Мень, например. И вместе с тем это было время, когда люди были готовы, только лишь услышав проповедь, следовать за Христом, оставив сети (ср.: Мф. 4, 20). А сейчас человек послушает одного батюшку, послушает другого, сравнит, покритикует обоих — и ничем в итоге не вдохновится…
— В разные эпохи на первый план выходят разные таланты. Когда верующие люди всё еще оставались очень малым стадом, а интерес к Церкви и жажда духовного после иссушающих лет безбожия были очень велики, Бог давал дар проповеди харизматам — людям, которые по своему устроению, по своей внутренней силе, по своему красноречию могли вести за собой огромное количество других людей и доносить до них христианские истины. А сейчас духовная жизнь вошла в более спокойное русло, каждый может удовлетворить свою жажду познания, и необходимости в священниках, способных собрать стадион, уже нет. Зато теперь есть возможность индивидуальной работы и потребность в ней — это то, что становится приоритетом, когда складываются постоянные и относительно небольшие приходы, в которых священник знает каждого. Современный пастырь может быть совсем не красноречив, но при этом глубоко понимать своих прихожан, терпеливо учить, предостерегать их от того недолжного, что приходит им на сердце. И сегодня такие пастыри, безусловно, есть.
А что касается того, что верующие начали рассматривать, сравнивать, анализировать то, что исходит от священников, на мой взгляд, это нормально. Как нормальна и разность мнений внутри Церкви — хорошая, оздоровляющая дискуссия. Люди перестали воспринимать как непререкаемое правило любое слово, исходящее от любого батюшки, и это опять же хорошо, поскольку не позволит священнику, уклонившемуся на ложный путь, запросто их за собой увлечь. Тут главное — всегда находиться в христианском русле, не впасть в гордыню и осуждение пастырей, не счесть, что все они какие-то «не такие», чтобы нас окормлять. В Церкви нужно Христа искать, а не идеального священника — достаточно, чтобы это был просто православный, искренне верующий, адекватный человек. Мы помним, что умирающий Пушкин, например, позвал к своей постели ближайшего священника, хотя ему предлагали доставить любого, откуда угодно.
— К нам на епархиальный сайт приходят вопросы от посетителей, и многие из них начинаются со слов «А можно ли…». А дальше идут самые причудливые сочетания: можно ли мыться в Пасху, можно ли хранить икону в кошельке… Одна посетительница в ужасе спрашивала, что делать, если ребенок, играя, надел себе на шею траурный венок, предназначенный для похорон. Это ведь уже не стремление исполнить правила из любви и самоограничения, о котором Вы говорили. Это именно нездоровый дух, и он порождает такого рода страхи. В чем он коренится, где его питательная почва?
— Это очень сложная тема, потому что у Русской Церкви есть одна затяжная болезнь, которая длится со времен Крещения Руси, — это обрядоверие. Когда на Русь пришло христианство, возник вопрос: как будем проповедовать? Ввиду больших территорий и относительно малого населения Церковь сознательно избрала проповедь через обряд. Это принесло свои плоды, но у такой проповеди есть и другая сторона: люди начинают ценить обряд больше его содержания. То, о чем Вы говорите, — не какое-то веяние последних десятилетий — это было в нашей Церкви веками, и с этим веками боролись. В других Православных Церквах это не так ощутимо, потому что у них катехизация населения изначально шла по-другому.
А что касается духа… В какой-то мере дух жестких, категоричных правил в Церкви — это старообрядческий дух. Куда делись старообрядцы в ХХ веке, когда их практически не стало? Часть из них пришла в наши храмы. И они принесли с собой и растворили в церковной жизни то упорство, ту суровость в отношении к обряду, которая порой в каких-то болезненных формах на наших приходах проявляется. Хотя, конечно, это только один из факторов.
Когда кто-либо бесконечно спрашивает: «Можно или нельзя?», здесь, скорее всего, другая проблема. Она заключается в том, что человек считает себя православным, но при этом знаком с жизнью Церкви очень поверхностно, и правила — это просто то, что больше всего бросается ему в глаза. Я вижу, что у людей, которые постоянно ходят в храм и стремятся быть христианами не только по имени, таких вопросов нет. Это потому, что для них благочестие — это нечто другое, нечто реальное. А там, где человек избегает ситуаций нравственного выбора, возникает подмена — тоже якобы выбором, но в чисто внешней плоскости лежащим.
Удивительная вещь: человека могут не устраивать церковные правила, но на деле оказывается, что он готов прибавить к этим правилам еще больше, лишь бы не утруждать себя узнаванием того образа жизни, мыслей, действий, который соответствует духу евангельскому. Я уверен, что большая часть людей, недовольных церковными правилами, — это те люди, которые никак не могут в церковные правила вместить свои. Они боятся первое место в своей жизни отдать Богу, подвинуть ради Него то, что они сами себе насочиняли. А бояться нужно другого — никогда не узнать истинной свободы, которую можно обрести только в общении со Христом.
Журнал «Православие и современность» № 45 (61)
[Протоиерей Сергий Ксенофонтов, Беседовала Елена Сапаева]
http://www.eparhia-saratov.ru/Articles/dukh-_-svobody-vremya-_-raboty
